Завтра приедет, наконец-таки, долгожданная "белокурая негра" с медведем с Израильским флагом.
))

---

Дж. Джойс

— Теперь попробуем на минуту представить себе, насколько это в наших силах, что являет собой эта обитель отверженных, созданная правосудием разгневанного Бога для вечной кары грешников. Ад — это тесная, мрачная, смрадная темница, обитель дьяволов и погибших душ, охваченная пламенем и дымом. Бог создал эту темницу тесной в наказание тем, кто не желал подчиниться Его законам. В земных тюрьмах бедному узнику остается, по крайней мере, свобода движений, будь то в четырех стенах камеры или в мрачном тюремном дворе. Совсем не то в преисподней. Там такое огромное скопище осужденных, что узники стиснуты в этой ужасной темнице, толщина стен коей достигает четырех тысяч миль, и они стиснуты так крепко и так беспомощны, что, как говорит блаженный святой, святой Ансельм, в книге о подобиях, они даже не могут вынуть червей, гложущих их глаза .
— Они лежат во тьме внешней . Ибо, не забудьте, огонь преисподней не дает света. Как, по велению Божию, огонь печи Вавилонской потерял свой жар , сохранив свет, так, по велению Божию, огонь преисподней, сохраняя всю силу жара, пылает в вечной тьме. Это вечно свирепствующая буря тьмы, темного пламени и темного дыма, горящей серы, где тела, нагроможденные друг на друга, лишены малейшего доступа воздуха. Из всех кар, которыми поразил Господь землю Фараонову, поистине ужаснейшей считалась тьма. Как же тогда определить тьму преисподней, которая будет длиться не три дня, но веки вечные?
— Ужас этой тесной и темной тюрьмы усиливается еще от ее чудовищного смрада. Сказано, что вся грязь земная, все нечистоты и отбросы мира устремятся туда, словно в огромную сточную яму, когда истребляющий огонь последнего дня зажжет мир своим очистительным пламенем. А чудовищная масса серы, горящая там, наполняет всю преисподнюю невыносимым смрадом, и самые тела осужденных распространяют такое ядовитое зловоние, что даже единого из них, говорит святой Бонавентура , достаточно для того, чтобы отравить весь мир. Самый воздух нашей вселенной, эта чистейшая стихия, становится смрадным и удушливым, когда слишком долго нет в нем движения. Представьте себе, какой должен быть смрад в преисподней! Вообразите себе зловонный и разложившийся труп, который лежит и гниет в могиле, превращаясь в липкую, гнойную жижу. И представьте себе, что этот труп становится добычей пламени, пожираемый огнем горящей серы и распространяющий кругом густой, удушливый, омерзительно тошнотворный смрад. Вообразите себе этот омерзительный смрад, усиленный в миллионы миллионов раз несчетным количеством зловонных трупов, скученных в смрадной тьме, — огромный смрадный человеческий гнойник. Вообразите себе все это, и вы получите некоторое представление о смраде преисподней.
— Но как ни ужасен этот смрад, это еще не самая тяжкая из телесных мук, на которую обречены осужденные. Пытка огнем — величайшая пытка, которой тираны подвергали своих подданных. Поднесите на одно мгновение палец к пламени свечи — и вы поймете, что значит пытка огнем. Но наш земной огонь создан Богом на благо человеку, для поддержания в нем искры жизни и на помощь ему в трудах его, тогда как огонь преисподней совсем другого свойства и создан Богом для мучения и кары нераскаявшихся грешников. Наш земной огонь сравнительно быстро пожирает свою жертву, особенно если предмет, на который он направлен, обладает высокой степенью горючести. И человек с его изобретательностью сумел создать химические средства, способные ослабить или задержать процесс горения. Но ядовитая сера, которая горит в преисподней, — вещество, предназначенное для того, чтобы гореть вечно, гореть с неослабевающей яростью. Более того, наш земной огонь, сжигая, разрушает, и чем сильнее он горит, тем скорее затихает, но огонь преисподней жжет не истребляя, и, хотя он пылает с неистовой силой, он пылает вечно.
— Наш земной огонь, как бы огромно и свирепо ни было его пламя, всегда имеет пределы, но огненное озеро преисподней безгранично, безбрежно и бездонно. Известно, что сам сатана на вопрос некоего воина ответил, что, если бы целую громадную гору низвергли в пылающий океан преисподней, она сгорела бы в одно мгновение, как капля воска. И этот чудовищный огонь терзает тела осужденных не только извне! Каждая обреченная душа превращается в свой собственный ад, и необъятное пламя бушует в ее недрах. О, как ужасен удел этих погибших созданий! Кровь кипит и клокочет в венах, плавится мозг в черепе, сердце пылает и разрывается в груди; внутренности — докрасна раскаленная масса горящей плоти, глаза, эта нежная ткань, пылают как расплавленные ядра.
— Но все, что я говорил о ярости, свойствах и беспредельности этого пламени, — ничто по сравнению с мощью, присущей ему как орудию божественной воли, карающей душу и тело. Этот огонь, порожденный гневом Божьим, действует не сам по себе, но как орудие божественного возмездия. Как вода крещения очищает душу вместе с телом, так и карающий огонь истязает дух вместе с плотью. Каждое из чувств телесных подвергается мучениям, и вместе с ними страдает и душа. Зрение казнится абсолютной непроницаемой тьмой, обоняние — гнуснейшим смрадом, слух — воем, стенаниями и проклятиями, вкус — зловонной, трупной гнилью, неописуемой зловонной грязью, осязание — раскаленными гвоздями и прутьями, беспощадными языками пламени. И среди всех этих мучений плоти бессмертная душа в самом естестве своем подвергается вечному мучению неисчислимыми языками пламени, зажженного в пропасти разгневанным величием Всемогущего Бога и раздуваемого гневом Его дыхания в вечно разъяренное, в вечно усиливающееся пламя.
— Вспомните также, что мучения в этой адской темнице усиливаются соседством других осужденных. Близость зла на земле столь опасна, что даже растения как бы инстинктивно растут поодаль от того, что для них гибельно и вредно. В аду все законы нарушены, там нет понятии семьи, родины, дружеских, родственных отношений. Осужденные воют и вопят, и мучения и ярость их усугубляются близостью других осужденных, которые, подобно им, испытывают мучения и неистовствуют. Всякое чувство человечности предано забвению, вопли страждущих грешников проникают в отдаленнейшие углы необъятной бездны. С уст осужденных срываются слова хулы против Бога, слова ненависти к окружающим их грешникам, проклятий против всех сообщников по греху. В древние времена существовал закон, по которому отцеубийцу, человека, поднявшего преступную руку на отца, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. Смысл этого закона, кажущегося нам таким жестоким, в том, чтобы покарать преступника соседством злобных, вредоносных тварей. Но что ярость бессловесных тварей по сравнению с яростью проклятий, которые извергаются из пересохших ртов и горящих глоток, когда грешники в преисподней узнают в других страдальцах тех, кто помогал им и поощрял их во грехе, тех, чьи слова заронили в их сознание первые семена дурных мыслей и дурных поступков, тех, чьи бесстыдные наущения привели их ко греху, тех, чьи глаза соблазняли и совращали их со стези добродетели, и тогда они обращают всю ярость на своих сообщников, поносят и проклинают их. Но неоткуда ждать им помощи, и нет для них надежды. Раскаиваться поздно.
— И наконец представьте себе, какие ужасные мучения доставляет погибшим душам — и соблазнителям и соблазненным — соседство с бесами. Бесы эти мучают осужденных вдвойне: своим присутствием и своими упреками. Мы не в состоянии представить себе, как ужасны эти бесы. Святая Екатерина Сиенская, которая однажды видела беса, пишет, что предпочла бы до конца своей жизни идти по раскаленным угольям, нежели взглянуть еще один единственный раз на это страшное чудовище. Бесы эти, некогда прекрасные ангелы, сделались столь же уродливы и мерзки, сколь прежде были прекрасны. Они издеваются и глумятся над погибшими душами, которых сами же увлекли к погибели. И они, эти гнусные демоны, заменяют в преисподней голос совести. Зачем ты грешил? Зачем внимал соблазну друзей? Зачем уклонялся от благочестивой жизни и добрых дел? Зачем не сторонился греха? Зачем не избегал дурного знакомства? Зачем не боролся со своим распутством, со своей развращенностью? Зачем не слушал советов духовного отца? Зачем, согрешив в первый, во второй, в третий, в четвертый и в сотый раз, ты не раскаялся в своих дурных поступках и не обратился к Богу, который только и ждал раскаяния, чтобы отпустить тебе грехи? Но теперь время раскаяния прошло. Время есть, время было, но больше времени не будет. Было время грешить тайком, предаваться гордыне и лени, наслаждаться беззаконием, уступать прихотям своей низменной природы, жить, подобно зверям полевым, нет, хуже их! Потому что у тех, по крайней мере, нет разума, который направлял бы их. Было время, но больше времени не будет. Бог говорил с тобой бесчисленными голосами, но ты не хотел слушать. Ты не одолел гордыни и злобы в сердце своем, не возвратил добро, в беззаконии нажитое, не повиновался заветам святой церкви, пренебрегал обрядами, не расстался с бесчестными сообщниками, не избегал соблазнов. Таковы речи этих дьявольских мучителей, речи глумления и упреков, ненависти и отвращения. Да, отвращения, потому что даже они, сами бесы, согрешившие, но согрешившие грехом, единственно совместимым с их ангельской природой — бунтом разума, — даже они, мерзкие бесы, отвернутся с отвращением и гадливостью от зрелища этих неслыханных грехов, которыми жалкий человек оскверняет и оскорбляет храм Духа Святого, оскверняет и бесчестит самого себя. (с)


Айййй. Это ж почище любого хоррора будет.

Вопрос. Почему мне, неверующей, так любо читать про заповеди Господни, грехи смертные, стареньких священников и всяко-разные колледжи христианские? А, а?)))

---

Ну да. Приехала 14-ого.
Кажется, что прожила жизнь, параллельную этой, совсем иную, а написать нечего. Так, наверное, всегда, когда слишком много есть того, что хочется написать.

---

Сегодня в 9 вечера уезжаю в Ростовскую область на практику в лагерь. Вернусь 14 июля.
Не поминайте лихом. И удачи мне.)

---

Давно хотела, но память поистине девичья.)
Катя,  hatschi waldera, спасибо за рекомендацию к просмотру "Before night falls". О, спасибо!)

---

Молко - бог.
Ох. Кончаю, даже не вздрочнув.

---

Я вот принципиально не отключаю возможность приглашать меня в группы в контактах. Всё лелею надежду, а вдруг что важное.)) Да и вообще любопытно, до чего пытливый человеческий ум докатиться может.
До недавнего времени было какое-то разнообразие, даже отклонять приятно было. А сейчас, как я поняла, у населения 2 проблемы - удачно выйти замуж (таинства, гадания, узнай имя любимого) и лишний вес ("хочешь хорошую фигуру? пройди тест внутри группы!"). Как бы не так! Хочешь хорошую фигуру?! Въёбывай!
В общем, заебали, не иначе.)

---

Т. Манн "Волшебная гора"

"Вы хотите сказать, что я зол? Да, я чуть-чуть зол. Моя беда в том, что я обречён растрачивать свою злость на столь убогие предметы. Надеюсь, вы ничего не имеете против злости? Я считаю, что она самое блестящее оружие разума против сил мрака и безобразия. Злость - это душа критики, а критика - источник развития и просвещения". (с)

Этот Сеттембрини прямо-таки очарователен.)

@темы: Книги, Цитаты

---

Ань, в туалете, по-моему, книги лежат ничьи... (с)

Это да... Только в Пед. Университете с кафедры иностранных языков могут выносить книги в туалет, чтобы выкинуть. А какие книги! Вы бы почувствовали эту бумагу... Атлас.) Все на немецком или английском. 70-80-х годов.
В общем, набрала столько, что еле донесла. В основном про отдельные города книги (Лейпциг, Эрфурт, Цвиккау, Веймар).
Ни слова не понимаю, но от одних только фото неудержимо кончаюкончаюкончаю.













И т.д.
И т.п.

@темы: Книги

---

Это, пожалуй, и не так плохо, когда есть с чем бороться. Лишний вес активизирует моё насмерть уже задроченное))) самолюбие и упрямство.)
Как, должно быть, мне было бы скучно, будь я самим совершенством. DD

---

Начала-таки "учить" (пока самой смешно) немецкий, ибо больше не в силах молча восхищаться.
Желания много, уверенности в себе совсем мало. Амбивалентность убивает.))
Что ж, посмотрим.

---

Оооооооо
О, небо, ну подарите, подарите же мне такого мужчину.((((

vkontakte.ru/video6522059_99602198

---

Опять же. Что-то очень похожее я чувствую по отношению к понравившимся рукам.
Немного не тот перевод, в котором читаю, но всё равно неплохо.

"И с Полой, как всегда, все началось с рук. Дело идет к вечеру, усталостью наваливается время, растраченное в кафе за чтением газет, которые всегда — одна и та же газета, а пиво, точно крышка, легонько давит на желудок. И ты готов к чему угодно и можешь попасть в худшую из ловушек инерции и забвения, как вдруг женщина открывает сумочку, чтобы расплатиться за кофе, пальцы теребят застежку, а она, как всегда, не дается. Такое впечатление, будто застежка защищает вход в зодиакальную клетку и, как только пальцы женщины найдут способ отодвинуть тонкий позолоченный стерженек и вслед за его неуловимым полуоборотом запор поддастся, тотчас же на ошалевших завсегдатаев, захмелевших от перно и зрелища велогонок, что-то нахлынет, накатит, а может, и вообще проглотит их: лиловая бархатная воронка вырвет мир с насиженного места, заодно с Люксембургским садом, улицей Суффло, улицей Гей-Люссака, кафе «Капулад», фонтаном Медичи, улицей Месье-ле-Прэнс, закрутит все это в последнем раскатистом бульканье — и останется только пустой столик, раскрытая сумочка, пальцы женщины, вынимающие монету в сто франков и протягивающие ее папаше Рагону, ну и, конечно же, Орасио Оливейра, привлекательный молодой человек, живым и невредимым вышедший из катастрофы и как раз в это время готовящийся сказать то, что говорится по случаю великих катаклизмов.
— О, вы знаете, — ответила Пола, — страх не относится к числу моих сильных сторон.
Она сказала: «Oh, vous savez» [О, вы знаете (фр.)] — немного похоже на то, как сказал бы сфинкс, собираясь загадать загадку: словно извиняясь и не желая злоупотреблять своим авторитетом, который, как известно, велик. Или как говорят женщины в тех бесчисленных романах, чьи авторы не намерены терять времени, а потому все самое ценное вкладывают в диалоги, совмещая таким образом приятное с полезным.
— Когда я говорю страх, — заметил Оливейра, сидя все на той же банкетке, обитой красным плюшем, слева от сфинкса, — я прежде всего думаю об оборотной стороне. Ваша рука двигалась так, словно притронулась к пределу, за которым — оборотная сторона мира, где я, к примеру, мог бы оказаться вашей сумкой, а вы — папашей Рагоном.
Он ожидал, что Пола засмеется и все перестанет быть таким до крайности утонченным, но Пола (потом он узнал, что ее зовут Пола) не сочла эту возможность чересчур нелепой. Улыбнувшись, она показала маленькие и очень ровные зубы, и губы, накрашенные помадой густого оранжевого оттенка, от улыбки стали чуть более плоскими, но Оливейра все никак не мог оторвать взгляда от её рук, его всегда привлекали руки женщины, ему хотелось коснуться их, гладить её пальцы фалангу за фалангой, медленно изучая, как какой-нибудь японский массажист, неощутимый ток крови в её венах, исследовать её ногти, пытаясь понять хиромантическое назначение роковых линей и счастливых бугорков, услышать шум лунных морей, прижав к уху маленькую ладонь, немного влажную не то от любви, не то от чашки с чаем". (с)

@темы: Цитаты

---

Похоже, дружба представляется мне чем-то подобным.

"Он опустил жетончик в щель, медленно набрал номер. В это время Этьен, наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы, но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля, гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за двадцать франков.
— Нет от тебя покоя, — проворчал Этьен, видно, сразу узнав его. — Ты же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
— Я тоже, — сказал Оливейра. — Я звоню тебе как раз потому, что работал и мне приснился сон.
— Во время работы?
— Ну да, часа в три утра. Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
— Знаю, — сказал Этьен. — Я ел такой в Италии.
— Ты что, с ума сошел. Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его, чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий, сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-Айресская французская булка.
— Буэнос-Айресская французская булка, — повторил Этьен.
— Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссуар, где я жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон, но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в хлебе.
— Tiens [Ну и ну (фр.)], — сказал Этьен.
— Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор, суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет… Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
— Правильно сделал, что позвонил, — сказал Этьен. — Сон какой-то детский. Только дети могут видеть во сне или выдумать такое. Мой племянник рассказал мне однажды, что побывал на луне. Я спросил, что он там видел. Он ответил: «Там был хлеб и сердце». Ну и пекарня ему пригрезилась, я после этого на детишек без страха смотреть не могу.
— Хлеб и сердце, — повторил Оливейра. — Да, но я видел только хлеб. Вот так. Тут старуха ждет и уже поглядывает на меня недобро. Сколько минут можно разговаривать по телефону-автомату?
— Шесть. А потом тебе начнут стучать в стекло. Ждет только одна старуха?
— Старуха, косоглазая женщина с ребенком и какой-то, судя по всему, торговый агент. Наверняка торговый агент, потому что в руках у него книжечка, он листает ее как бешеный, а из верхнего кармашка у него выглядывают три ручки.
— А может, сборщик налогов.
— Вот еще двое подошли, парнишка лет четырнадцати, стоит и ковыряет в носу, а старуха в необычной шляпке, как с картины Кранаха.
— Ну, тебе уже лучше, — сказал Этьен.
— Да. В этой будочке неплохо. Жаль, правда, что столько народу ждет. По-твоему, мы уже проговорили шесть минут?
— Ни в коем случае, — сказал Этьен. — От силы три, и то едва ли.
— Значит, старуха не имеет права стучать в стекло?
— Пусть катится к черту. Конечно, не имеет. У тебя законные шесть минут, и ты можешь рассказать мне все свои сны.
— Мне приснился только этот, — сказал Оливейра. — Но сон — еще не самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением… А тебе не кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
— Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка, всякий знает.
— Ты прости, но я еще немного на эту же тему. Мне бы хотелось, чтобы ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб и чтобы он не стонал.
— И в самом деле трудно представить, — сказал Этьен.
— Да нет, я серьезно. С тобой не бывало, чтобы ты проснулся с четким ощущением, что в этот самый момент и начинается невероятное заблуждение?
— Именно в таком заблуждении, — сказал Этьен, — я пишу замечательные картины, и мне безразлично, кто я — бабочка или Фу-Манчу.
— Ошибка, заблуждение — какая разница. Кажется, благодаря заблуждению Колумб добрался до Гуанаани или как он там называется, этот остров. Разве обязателен этот греческий критерий истины и заблуждения?
— Я такого не говорил, — сказал Этьен досадливо. — Ты сам говорил о заблуждениях и ошибках.
— Это был просто образ, — сказал Оливейра. — А можно назвать его и сном. Трудно определить, заблуждение как раз и есть то, о чем нельзя сказать даже, что это заблуждение.
— Старуха разобьет тебе стекло, — сказал Этьен. — Даже мне слышно.
— Пусть катится к черту, — сказал Оливейра. — Не может быть, чтобы шесть минут уже прошли.
— Приблизительно. Кроме того, не забудь про знаменитую латино-американскую любезность, которую все превозносят.
— Нет, шести не прошло. Я рад, что рассказал тебе сон, и когда мы увидимся…
— Приходи, когда хочешь, — сказал Этьен. — Сегодня я уже не буду писать, ты перебил мне желание.
— Слышишь, как стучат? — сказал Оливейра. — И не только старуха с крысиным лицом, но и парнишка, и косая. Того гляди, служащий прибежит.
— Чувствую, тебе придется отбиваться.
— Да нет, зачем. Я знаю великий способ — притвориться, будто ни слова не понимаешь по-французски.
— А ты и на самом деле немного понимаешь, — сказал Этьен.
— Да. Грустно только, что для вас это — шуточки, в то время как ничего смешного нет. Просто я не хочу понимать: раз поняв, ты должен принять то, что мы называем заблуждением. Че, дверь открыли, какой-то тип стучит мне по плечу. Ну, спасибо, что выслушал меня, чао.
— Чао, — сказал Этьен.
Поправив пиджак, Оливейра вышел из будки. Служащий выкрикивал ему прямо в ухо правила пользования автоматом. «Если бы у меня в руке был нож, — подумал Оливейра, доставая сигареты, — возможно, этот тип закукарекал бы или превратился в букет цветов». Но вещи имели свойство каменеть и такими оставаться ужасно долго, надо было закурить сигарету, стараясь не обжечься, потому что руки здорово дрожали, и слушать, слушать вопли служащего, который уходил и через каждые три шага оглядывался, чтобы еще раз бросить взгляд на Оливейру и подкрепить свое негодование жестами, и косая с торговым агентом тоже смотрели на него одним глазом, потому что другим уже следили за старухой, как бы она не проговорила больше шести минут, а старуха в будке была точь-в-точь кечуанская мумия из Музея человека, мумия, которая освещается, если нажмешь кнопочку рядом. Но все было наоборот, как столько раз случалось во сне: старуха внутри нажала кнопочку и завела разговор с другой старухой, засунутой в какую-нибудь мансарду этого бескрайне огромного сна". (с)

@темы: Цитаты

---

Да, текст большой, но устоять не смогла. Пока в оцепенении, осторожничаю, но предчувствую что-то грандиозное.

"Бродя по набережной Селестэн, я наступаю на сухие листья, и когда поднимаю какой-нибудь из них и всматриваюсь в него, то вижу, что он наполнен пыльцой старого золота, под которым кроются земные глубины с запахом мшистых зарослей, прилипающих к моей ладони. И потому я приношу сухие листья к себе в комнату и прикрепляю их к абажуру лампы. Заходит Осип, сидит два часа, а на лампу даже не взглянет. На следующий день появляется Этьен и, не успев стянуть берет с головы, тут же Dis donc, c'est epatant, ca! [Ну ты скажи, это же потрясающе! (фр.)], берёт лампу в руки, рассматривает листья, приходит в полный восторг, Дюрер, прожилки и т.д.
Одна и та же ситуация и два варианта… Я сижу и думаю обо всех тех листьях, которых я не увижу, я, собиратель сухих листьев, и о стольких вещах, которые носятся в воздухе и которых не видят глаза, бедные летучие мыши среди книг, фильмов и засушенных цветов. Вокруг меня лампы, вокруг меня листья, которых мне не увидеть.
И так, оттолкнувшись от des feuilles en aiguille [пришпиленного листа (фр.)], я думаю о том особенном состоянии, когда всего лишь на момент мы угадываем в пространстве невидимые лампы и листья, чувствуем, что они есть, где-то тут, рядом, за пределами видимого. Это так просто, любое возбуждение или депрессия подталкивают меня к состоянию, благоприятному для
назову его паравидением
иначе говоря (самое плохое как раз то, что надо говорить)
способность на секунду как бы уйти от себя, чтобы вдруг попытаться понять себя извне или изнутри, но в другом плане,
как будто я – это тот, кто смотрит на меня
(нет, лучше — потому что на деле я себя не вижу — как будто кто-то проживает за меня эти мгновения).
Это длится так недолго, длиной в пару шагов, когда я иду по улице или когда делаю глубокий вдох (иногда, когда я просыпаюсь, чуть дольше, и тогда это сказочное ощущение),
и в этот момент я знаю, что я такое, потому что я точно знаю, что я не что иное, как это (и что я очень скоро ухитрюсь снова этого не знать). Однако не существует такого слова, которое определило бы материю, соединяющую слово и чистое видение в единый блок. Невозможно точно и объективно определить это несовершенство, которое мне удалось уловить и которое было отсутствием в чистом виде, или ошибкой в чистом виде, или недостаточностью в чистом виде, в общем,
неизвестно, чем, чем.
Попытка по-другому сказать то же самое: Когда это приходит, уже не я смотрю на мир, от себя – к нему, но я сам на секунду становлюсь миром, тем, что вне меня, всем остальным, что на меня смотрит. Я вижу себя таким, каким могут видеть меня другие. Это трудно переоценить: поэтому это и длится так недолго. Я способен измерить собственное несовершенство, заметить всё то, что мы, по нашей ущербности или неспособности, не можем видеть. Я вижу то, чем я не являюсь. Например (я выстраиваю это уже по возвращении, но исходит это оттуда): есть огромные пространства, которых я не достигал никогда, а то, чего не знаешь, не существует. Страстное желание бежать куда-то, войти в какой-то дом, в какую-то лавку, вскочить в какой-то подъезд, проглотить всего Жуандо, понять немецкий, узнать, что такое Аурангабад… Жалкие, локальные примеры, но они могут дать общее представление об идее (если это идея).
Ещё одна попытка сказать то же самое: Несовершенство ощущается скорее как бедность интуиции, нежели как недостаточность опыта. В самом деле, меня не слишком расстраивает тот факт, что я не прочёл всего Жуандо, печаль моя оттого, что за такую короткую жизнь мне не вместить всех библиотек на свете, и так далее. Недостаточность опыта неизбежна, если я читаю Джойса, я автоматически жертвую какой-то другой книгой, и наоборот, и так без конца. Ощущение недостаточности наиболее остро, когда
Немного похоже вот на что: в воздухе вокруг твоей головы, твоего взгляда прочерчены некие линии,
за ними зоны, недоступные для твоих глаз, твоего обоняния, твоего вкуса,
то есть существуют некие ограничители в пространстве, которое вне тебя,
и ты можешь ступить за эти ограничители, хотя тебе уже кажется, что ты полностью овладел каким-то знанием, а знание это словно айсберг, на поверхности видна лишь частица, а вся его огромная суть за пределами твоего проникновения, картина, похожая на гибель «Титаника». Хетот Холивейра вечно с хетими примерами.
Поговорим серьёзно. Осип не увидел сухих листьев на лампе просто потому, что его ограничители располагаются до понимания того, что означает эта лампа. А Этьену ничего не стоит их увидеть, но зато его ограничители не позволили ему увидеть, что мне очень горько и я не представляю, как мне быть во всей этой истории с Полой. Осип это тут же понял и дал мне понять, что понял. И так мы все. Я представляю себе человека в виде амёбы, которая протягивает щупальца, чтобы достать и схватить свою пищу. Щупальца бывают длинные и короткие, они двигаются, описывают круги. В один прекрасный день характер движений устанавливается (это называют зрелостью, когда сам себе голова). С одной стороны, достаёт далеко, с другой – не видит лампы у себя перед глазами. И тут уж ничего не поделаешь, как говорят уголовники: кому где отколется. И таким образом, человек живёт себе, будучи вполне убеждён, что ничто интересное не ускользнёт от него, до тех пор пока внезапно не отскочит в сторону и ему не покажут на секунду, к счастью такую короткую, что он не успевает понять, что это было,
покажут, что существование его частично, а щупальца неправильные,
вселят подозрение, что там, дальше, где сейчас я вижу только чистый воздух,
или что в этой неопределённости, на этом перекрёстке выбора,
я сам, в той, иной реальности, которая мне известна,
я напрасно жду и надеюсь.

(Suite) [Продолжение следует (фр.); сюита (муз.)]
Люди, подобные Гёте, не должны обладать слишком большим опытом такого типа. В силу своих природных способностей или решительности характера (гений – это тот, кто делает гениальный выбор и попадает в точку) щупальца у таких людей вытянуты на максимальную длину во всех направлениях. Они охватывают всё во всеобъемлющем диаметре, их ограничители – это их собственная кожа, простирающаяся в духовном смысле на огромные пространства. Я не думаю, что у них возникает желание понять (или продолжить понимание) того, что лежит вне их огромной сферы. На то они и классики, че.
Амёбу uso nostro [в нашем случае (лат.)] неведомое обступает со всех сторон. Я могу знать много и, в определённом смысле, многое прожить, но тут другое приближается ко мне со стороны моего самого уязвимого места и чешет мне голову своим холодным ногтём. Самое плохое, что чешет, когда у меня не чешется, а вот когда зуд начинается – когда я хочу знать, – всё, что меня окружает, выглядит таким установившемся, таким благоустроенным, таким завершённым, таким основательным и так хорошо снабжённым ярлыками, что я начинаю думать, уж не приснилось ли мне всё это, возможно, мне и так хорошо, возможно, я достаточно защищён и не должен давать волю воображению.

(Последняя suite)
Воображение совсем захвалили. А оно, бедняга, не способно продвинуться на сантиметр дальше ограничителей, до которых достанут щупальца. До этого места – куда хочешь, с живостью необыкновенной. Но в ином пространстве, где дуют космические ветры, которые Рильке ощущал над своей головой, Мадам Воображение не в ходу. Но detto [я всё сказал (ит.)]." (с)

@темы: Цитаты

---

куку

Добралась до "Первого человека" Камю. Хорошо.
Почта радует своей работой, мои Д. Джойс и Х. Кортасар прибыли-таки как ни в чём не бывало.

@темы: Книги, Фото, Я

---

Как Раскольников. Везде одна, но нигде не могу почувствовать себя одинокой. Что же за напасть.

---

Дрррожу от восторга.

"– Нет, Соня, это не то! – начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, – это не то! А лучше… предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть все зараз! Про сумасшествие то говорили и прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин!
Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал. Принесет Настасья – поем, не принесет – так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И все думал… И все такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне мерещиться, что… Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда все себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон, Соня!
Это так!… И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.
– Я догадался тогда, Соня, – продолжал он восторженно, – что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками. – От бога вы отошли, и бог вас поразил, дьяволу предал!…
– Кстати, Соня, это когда я в темноте то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?
– Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего то вы не понимаете! О господи! Ничего то, ничего то он не поймет!
– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я все знаю.
Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Уж если я
столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? – так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и их всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!… И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…"

@темы: Цитаты

---

подарки из Американии.

Теперь эта прелесть у меня живёт.




Милейшая и дивная моя тётушка Виджи!
От всей души...
)

---

Только-только начала смотреть "Авиатор".
И тут же мелькнуло: а плевать на содержание фильма, Ди Каприо так хорош...)))
Итог: буду смотреть.)

@темы: Кино