Похоже, дружба представляется мне чем-то подобным.
читать дальше"Он опустил жетончик в щель, медленно набрал номер. В это время Этьен, наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы, но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля, гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за двадцать франков.
— Нет от тебя покоя, — проворчал Этьен, видно, сразу узнав его. — Ты же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
— Я тоже, — сказал Оливейра. — Я звоню тебе как раз потому, что работал и мне приснился сон.
— Во время работы?
— Ну да, часа в три утра. Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
— Знаю, — сказал Этьен. — Я ел такой в Италии.
— Ты что, с ума сошел. Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его, чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий, сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-Айресская французская булка.
— Буэнос-Айресская французская булка, — повторил Этьен.
— Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссуар, где я жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон, но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в хлебе.
— Tiens [Ну и ну (фр.)], — сказал Этьен.
— Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор, суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет… Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
— Правильно сделал, что позвонил, — сказал Этьен. — Сон какой-то детский. Только дети могут видеть во сне или выдумать такое. Мой племянник рассказал мне однажды, что побывал на луне. Я спросил, что он там видел. Он ответил: «Там был хлеб и сердце». Ну и пекарня ему пригрезилась, я после этого на детишек без страха смотреть не могу.
— Хлеб и сердце, — повторил Оливейра. — Да, но я видел только хлеб. Вот так. Тут старуха ждет и уже поглядывает на меня недобро. Сколько минут можно разговаривать по телефону-автомату?
— Шесть. А потом тебе начнут стучать в стекло. Ждет только одна старуха?
— Старуха, косоглазая женщина с ребенком и какой-то, судя по всему, торговый агент. Наверняка торговый агент, потому что в руках у него книжечка, он листает ее как бешеный, а из верхнего кармашка у него выглядывают три ручки.
— А может, сборщик налогов.
— Вот еще двое подошли, парнишка лет четырнадцати, стоит и ковыряет в носу, а старуха в необычной шляпке, как с картины Кранаха.
— Ну, тебе уже лучше, — сказал Этьен.
— Да. В этой будочке неплохо. Жаль, правда, что столько народу ждет. По-твоему, мы уже проговорили шесть минут?
— Ни в коем случае, — сказал Этьен. — От силы три, и то едва ли.
— Значит, старуха не имеет права стучать в стекло?
— Пусть катится к черту. Конечно, не имеет. У тебя законные шесть минут, и ты можешь рассказать мне все свои сны.
— Мне приснился только этот, — сказал Оливейра. — Но сон — еще не самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением… А тебе не кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
— Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка, всякий знает.
— Ты прости, но я еще немного на эту же тему. Мне бы хотелось, чтобы ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб и чтобы он не стонал.
— И в самом деле трудно представить, — сказал Этьен.
— Да нет, я серьезно. С тобой не бывало, чтобы ты проснулся с четким ощущением, что в этот самый момент и начинается невероятное заблуждение?
— Именно в таком заблуждении, — сказал Этьен, — я пишу замечательные картины, и мне безразлично, кто я — бабочка или Фу-Манчу.
— Ошибка, заблуждение — какая разница. Кажется, благодаря заблуждению Колумб добрался до Гуанаани или как он там называется, этот остров. Разве обязателен этот греческий критерий истины и заблуждения?
— Я такого не говорил, — сказал Этьен досадливо. — Ты сам говорил о заблуждениях и ошибках.
— Это был просто образ, — сказал Оливейра. — А можно назвать его и сном. Трудно определить, заблуждение как раз и есть то, о чем нельзя сказать даже, что это заблуждение.
— Старуха разобьет тебе стекло, — сказал Этьен. — Даже мне слышно.
— Пусть катится к черту, — сказал Оливейра. — Не может быть, чтобы шесть минут уже прошли.
— Приблизительно. Кроме того, не забудь про знаменитую латино-американскую любезность, которую все превозносят.
— Нет, шести не прошло. Я рад, что рассказал тебе сон, и когда мы увидимся…
— Приходи, когда хочешь, — сказал Этьен. — Сегодня я уже не буду писать, ты перебил мне желание.
— Слышишь, как стучат? — сказал Оливейра. — И не только старуха с крысиным лицом, но и парнишка, и косая. Того гляди, служащий прибежит.
— Чувствую, тебе придется отбиваться.
— Да нет, зачем. Я знаю великий способ — притвориться, будто ни слова не понимаешь по-французски.
— А ты и на самом деле немного понимаешь, — сказал Этьен.
— Да. Грустно только, что для вас это — шуточки, в то время как ничего смешного нет. Просто я не хочу понимать: раз поняв, ты должен принять то, что мы называем заблуждением. Че, дверь открыли, какой-то тип стучит мне по плечу. Ну, спасибо, что выслушал меня, чао.
— Чао, — сказал Этьен.
Поправив пиджак, Оливейра вышел из будки. Служащий выкрикивал ему прямо в ухо правила пользования автоматом. «Если бы у меня в руке был нож, — подумал Оливейра, доставая сигареты, — возможно, этот тип закукарекал бы или превратился в букет цветов». Но вещи имели свойство каменеть и такими оставаться ужасно долго, надо было закурить сигарету, стараясь не обжечься, потому что руки здорово дрожали, и слушать, слушать вопли служащего, который уходил и через каждые три шага оглядывался, чтобы еще раз бросить взгляд на Оливейру и подкрепить свое негодование жестами, и косая с торговым агентом тоже смотрели на него одним глазом, потому что другим уже следили за старухой, как бы она не проговорила больше шести минут, а старуха в будке была точь-в-точь кечуанская мумия из Музея человека, мумия, которая освещается, если нажмешь кнопочку рядом. Но все было наоборот, как столько раз случалось во сне: старуха внутри нажала кнопочку и завела разговор с другой старухой, засунутой в какую-нибудь мансарду этого бескрайне огромного сна". (с)
читать дальше"Он опустил жетончик в щель, медленно набрал номер. В это время Этьен, наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы, но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля, гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за двадцать франков.
— Нет от тебя покоя, — проворчал Этьен, видно, сразу узнав его. — Ты же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
— Я тоже, — сказал Оливейра. — Я звоню тебе как раз потому, что работал и мне приснился сон.
— Во время работы?
— Ну да, часа в три утра. Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
— Знаю, — сказал Этьен. — Я ел такой в Италии.
— Ты что, с ума сошел. Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его, чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий, сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-Айресская французская булка.
— Буэнос-Айресская французская булка, — повторил Этьен.
— Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссуар, где я жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон, но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в хлебе.
— Tiens [Ну и ну (фр.)], — сказал Этьен.
— Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор, суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет… Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
— Правильно сделал, что позвонил, — сказал Этьен. — Сон какой-то детский. Только дети могут видеть во сне или выдумать такое. Мой племянник рассказал мне однажды, что побывал на луне. Я спросил, что он там видел. Он ответил: «Там был хлеб и сердце». Ну и пекарня ему пригрезилась, я после этого на детишек без страха смотреть не могу.
— Хлеб и сердце, — повторил Оливейра. — Да, но я видел только хлеб. Вот так. Тут старуха ждет и уже поглядывает на меня недобро. Сколько минут можно разговаривать по телефону-автомату?
— Шесть. А потом тебе начнут стучать в стекло. Ждет только одна старуха?
— Старуха, косоглазая женщина с ребенком и какой-то, судя по всему, торговый агент. Наверняка торговый агент, потому что в руках у него книжечка, он листает ее как бешеный, а из верхнего кармашка у него выглядывают три ручки.
— А может, сборщик налогов.
— Вот еще двое подошли, парнишка лет четырнадцати, стоит и ковыряет в носу, а старуха в необычной шляпке, как с картины Кранаха.
— Ну, тебе уже лучше, — сказал Этьен.
— Да. В этой будочке неплохо. Жаль, правда, что столько народу ждет. По-твоему, мы уже проговорили шесть минут?
— Ни в коем случае, — сказал Этьен. — От силы три, и то едва ли.
— Значит, старуха не имеет права стучать в стекло?
— Пусть катится к черту. Конечно, не имеет. У тебя законные шесть минут, и ты можешь рассказать мне все свои сны.
— Мне приснился только этот, — сказал Оливейра. — Но сон — еще не самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением… А тебе не кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
— Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка, всякий знает.
— Ты прости, но я еще немного на эту же тему. Мне бы хотелось, чтобы ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб и чтобы он не стонал.
— И в самом деле трудно представить, — сказал Этьен.
— Да нет, я серьезно. С тобой не бывало, чтобы ты проснулся с четким ощущением, что в этот самый момент и начинается невероятное заблуждение?
— Именно в таком заблуждении, — сказал Этьен, — я пишу замечательные картины, и мне безразлично, кто я — бабочка или Фу-Манчу.
— Ошибка, заблуждение — какая разница. Кажется, благодаря заблуждению Колумб добрался до Гуанаани или как он там называется, этот остров. Разве обязателен этот греческий критерий истины и заблуждения?
— Я такого не говорил, — сказал Этьен досадливо. — Ты сам говорил о заблуждениях и ошибках.
— Это был просто образ, — сказал Оливейра. — А можно назвать его и сном. Трудно определить, заблуждение как раз и есть то, о чем нельзя сказать даже, что это заблуждение.
— Старуха разобьет тебе стекло, — сказал Этьен. — Даже мне слышно.
— Пусть катится к черту, — сказал Оливейра. — Не может быть, чтобы шесть минут уже прошли.
— Приблизительно. Кроме того, не забудь про знаменитую латино-американскую любезность, которую все превозносят.
— Нет, шести не прошло. Я рад, что рассказал тебе сон, и когда мы увидимся…
— Приходи, когда хочешь, — сказал Этьен. — Сегодня я уже не буду писать, ты перебил мне желание.
— Слышишь, как стучат? — сказал Оливейра. — И не только старуха с крысиным лицом, но и парнишка, и косая. Того гляди, служащий прибежит.
— Чувствую, тебе придется отбиваться.
— Да нет, зачем. Я знаю великий способ — притвориться, будто ни слова не понимаешь по-французски.
— А ты и на самом деле немного понимаешь, — сказал Этьен.
— Да. Грустно только, что для вас это — шуточки, в то время как ничего смешного нет. Просто я не хочу понимать: раз поняв, ты должен принять то, что мы называем заблуждением. Че, дверь открыли, какой-то тип стучит мне по плечу. Ну, спасибо, что выслушал меня, чао.
— Чао, — сказал Этьен.
Поправив пиджак, Оливейра вышел из будки. Служащий выкрикивал ему прямо в ухо правила пользования автоматом. «Если бы у меня в руке был нож, — подумал Оливейра, доставая сигареты, — возможно, этот тип закукарекал бы или превратился в букет цветов». Но вещи имели свойство каменеть и такими оставаться ужасно долго, надо было закурить сигарету, стараясь не обжечься, потому что руки здорово дрожали, и слушать, слушать вопли служащего, который уходил и через каждые три шага оглядывался, чтобы еще раз бросить взгляд на Оливейру и подкрепить свое негодование жестами, и косая с торговым агентом тоже смотрели на него одним глазом, потому что другим уже следили за старухой, как бы она не проговорила больше шести минут, а старуха в будке была точь-в-точь кечуанская мумия из Музея человека, мумия, которая освещается, если нажмешь кнопочку рядом. Но все было наоборот, как столько раз случалось во сне: старуха внутри нажала кнопочку и завела разговор с другой старухой, засунутой в какую-нибудь мансарду этого бескрайне огромного сна". (с)
@темы: Цитаты
-
-
08.04.2009 в 19:07-
-
08.04.2009 в 19:16Хорошая вещица.
-
-
08.04.2009 в 21:09-
-
08.04.2009 в 21:33ещё многое сложно для восприятия из-за моей тотальной необразованности.( столько музыки, искусства, философии и истории... но возникает странное ощущение: совсем непонятно, о чём речь, но притягивает.
если получится, то покупай в одной книге и "Игру в классики", и "62. Модель для сборки". он тоже обещает быть интересным (этот роман был написан под влиянием 62-ой главы "Игры в классики").
в общем, усиленно советую.
)
-
-
09.04.2009 в 07:22а читать буду после Достоевского и Карениной)